Двадцать ответов на двадцать вопросов о двадцатом веке

Еще в октябре 2018 у нас в Нistorians возникла идея провести опрос среди украинских гуманитариев с двадцатью вопросами о ХХ веке. Прежде всего, опросить философов и историков, постепенно вовлекая в порос специалистов из других отраслей. 

С тех пор много и что произошло, главным образом – дискуссии, вызванные книгами Юваля Харари «Двадцать один урок для ХХІ века» и Тимоти Снайдера и Тони Джадта «Размышления о ХХ веке», дебатами Славоя Жижека и Джордана Петерсона, а также еще одной серией террористических актов на религиозной почве, неоднозначности Брексита и необычными президентскими выборами в Украине. Эти тексты и события укоренены в ХХ век, подарены им нашей эпохой. И в силу этого их необходимо осмыслить.

Мы благодарны всем, кто откликнулся и прислал свои ответы, или готовится их прислать. Из числа присланных, первым мы публикуем интервью с философом Михаилом Минаковым.

1. Каковы пять понятий или терминов, с которыми у Вас ассоциируется ХХ век?

Пять понятий, в которых, по моему мнению, следует осмысливать ХХ века это – глобальность, индустриальный модерн, урбанизация, эмансипация и подчинение.

Глобальность – это культурная ситуация, находясь в которой отдельные индивиды, малые группы и большие общества влияют друг на друга и подвержены влиянию в беспрецедентной всемирной, все более сложной коммуникации. Из-за этого местные события могут приобретать общечеловеческое значение, а общие мировые процессы имеют гораздо большее влияние на отдельных людей и общества, чем когда-либо прежде. В ХХ веке долгий процесс глобализации завершается созданием нескольких моделей политического, социально-экономического и правового оформления человечества.

Модерность в ее индустриальных формах, которая возникает сначала как логика производства на Западе, в ХХ веке становится господствующей логикой не только экономического, но и политического и социальной жизни почти всех обществ мира. В рамках этой индустриальной современности появился конфликт между западным капитализмом и восточным социализмом, который определял развитие множественных локальных проектов модернизации прошлого столетия. Завершение ХХ века, таким образом, связано с потерей индустриализмом роли ведущей модели для развития обществ; в этот момент общества Центра (ядра, core) начинают развиваться в рамках пост-индустриальной модели, а общества периферии либо перебирают на себя индустриальные производственные модели и бремя их экологических и социокультурных недостатков, либо же возвращаются к пред-индустриальным формам жизни.

Урбанизация – это социально-демографический процесс концентрации населения в городах, который в ХХ веке привел к тому, что большая часть человечества стала жить городах, что изменило формы сосуществования индивидов, групп и культур. Среди таких последствий – массовость политико-правовых процессов, фрагментация сверхкрупных городов по культурным, расовым или социальным признакам (районы-гетто как отдельные урабанистические миры), изменение состояния природной среды и социокультурного мира в урбанизированных зонах, социокультурное напряжение между горожанами и сельским населением.

Эмансипация в ХХ веке – это преимущественно политико-правовой процесс, связанный с увеличением объема политических прав и гражданских свобод индивидов. Существует достаточная база статистических данных, которые подтверждают распространение применения на практике гражданских свобод, большего участия граждан в принятии решений и функционирования выборов для ротации властных элит на протяжении ХХ века; эти же данные свидетельствуют об обратном развитии демократии с 2008-12 годов [1].

Подчинение – процесс все более эффективных форм управления поведением, воображением и мышлением отдельных индивидов, малых групп и больших обществ. Развитие обезличенных сложных национальных, сверх-, супра- и транс-национальных институтов сбалансировало глобальную эмансипацию и обуславливало превращение обществ во все более массовые. Таким образом возникали различные формы эффективности Системы (тоталитарные, националистические, неолиберальные, массового потребления и т.п.), которая возникает уже в XIX в., но приобретает новую глобальную и локальную эффективность именно в ХХ веке. 

2. Каковы хронологические рамки этого сложного века, если отказаться от собственно календарных показателей? Кто-то начинает век с начала Первой мировой войны (1914), кто-то раньше, с начала второй англо-бурской войны (1899), а кто-то и с революционных событий 1917 г. Спорным является также и окончание ХХ века. Некоторые историки соотносят его с окончанием холодной войны и распадом Советского Союза (1991), другие – с началом распространения Интернета в те же годы, а есть мнение, что ХХ в. Закончился аннексией Крыма Россией (2014). Как бы Вы определили временные рамки ХХ века?

Учитывая те понятия, о которых я говорил как о ключевых для описания прошлого века, я бы начинал эпоху «ХХ век» с (1) процесса перехода мировых империй XIX в. на пути индустриального управления и распространения его по своим колониях, тем самым ускоряя глобализацию; и с (2) распространения идей и практик управляемого прогресса (марксизм, социальная инженерия капитализма и колониализма и т.д.). Таким образом, начало ХХ было бы оправдано начинать с 1880-1910х годов.

Завершение же этого столетия я бы связал с (1) трансформацией индустриальности (которая в некоторых обществах приводит к постиндустриальному состоянию, а в других к пред-индустриальному), (2) ростом демократических форм правления и упадком качества демократии, (3) кризисом неолиберальной глобализации и наднациональных политико-правовых и финансово-экономических организаций, (4) усилением социально-политической роли «информационной модерности» и технологий управления вниманием и тому подобное. Эти процессы связаны с событиями 1990-х / 2010 гг. 

3. ХХ век был очень антигуманным. В то же время благодаря массовости культуры и глобализации понимание ценности человеческой жизни распространилось далеко за пределы одного континента, что привело к отмене смертной кары и к гуманизации образовательного пространства. Как можно оценить это столетие с позиций гуманизма?

Действительно, ни одна из предыдущих исторических эпох не запятнала себя таким уровнем насилия, если измерять его количеством убитых, а также лишенных свободы и достоинства людей. В то же время, идеи и практики свободы и права стали беспрецедентно влиять на образ жизни наших обществ. Прошлый век – время невероятного напряжения, возникшего между полюсами бесчеловечности и гуманности. 

Люди ХХ века были чрезвычайно креативными как в плане построения машин смерти и усмирения (оружие массового уничтожения, концлагеря, ГУЛАГ, геноциды и демоциды, радикальные и тоталитарные идеологии, эффективные системы пропаганды вроде советской или Голливуда и т.д.), так и в плане развития либерально-демократических политико-правовых систем. Это напряжение между двумя полюсами прошлого столетия удавалось снимать благодаря международной системе сдержек и противовесов, которая появилась после Второй мировой войны и которая была разрушена уже в 1990-х, во времена недолгого «однополярного мира».

4. ХХ век стал временем информационной революции. Владение информацией стало основной ценностью. Однако этот процесс сопровождался виртуализацией пространства жизни, падением нравственности. Кроме того, открытия ХХ века – атомная энергия, интернет – не приводят ли они к росту рисков для человечества, к распространению контроля за людьми и постоянному чувству опасности?

В течение ХХ в. постоянно увеличивалась значимость информации, а средства ее накопления и управления ею становились все более развитыми. В силу этого, культуры глобального Центра достигли момента, когда они перешли к состоянию «информационных обществ», а экономики действительно стали, ориентированными на знания. Именно с этого момента следует говорить о завершении прошлого и начале нового, XXI века.

Виртуализация и визуализация культур, оформление и все большая независимость «мира симулякров», трансформация человечности и нравственности – это наследство ХХ столетия первым поколениям ХХI-го. Эти процессы во многом будут определять жизнь человечества – с его рисками и возможностями – в «заполненном мире» [2] в последующие десятилетия. 

Визуальная информация потребляется почти без критического сопротивления со стороны человека. В начале XXI века критическое мышление, сопротивление новым средствам идеологического контроля за политической воображением и управление вниманием людей требуют от индивидов сверхусилий. Постоянно прилагать эти сверхусилия невозможно, что дает временную фору политической несвободе. В связи с этим следует ожидать все большего влияния авторитарных форм политики по всему миру до тех пор, пока не будут изобретены институты и технологии, способных подрывать или ограничивать эффективность практик коллективного подчинения.

5. Наверное, основной метафорой ХХ века является образ революции. Данное понятие применяют все чаще к процессам коренных изменений. Однако понятие революции весьма спорно. Его применяют как к кровопролитным событиям начала ХХ в., так и гражданским протестам 1968 и «карнавальным» бархатным революциям конца 1980-х — начала 1990-х гг. Является ли революция действительно ключем к пониманию ХХ столетия?

Действительно, человечество прошлого века было участником, жертвой и свидетелем многих революций. Однако следует помнить, что все пятисотлетняя история модерности является апропо временем революций. Модернизация и в XVII, и в XIX, и в ХХ столетиях происходит в значительной степени путем свершения бесконечных революций как актов основания беспрецедентно новых форм в различных сферах человеческой жизни.

Однако особенность революций ХХ в. заключается в том, что в эту эпоху возникает диалектическая противоположность «прогрессивных» и «консервативных революций», а не только «революции» и «реакции», как в прежние времена. Политико-идеологическую сложность революций ХХ в. обуславливал всемирная волна марксистских революций, которые апеллировали к социально-экономической справедливости, общественному прогрессу и эмансипации эксплуатируемых. От Октябрьской революции до прогрессистских революций в Китае, Вьетнаме, Камбодже, африканских колониях и латиноамериканских странах немало народов пытались построить «справедливые общества» по рецептам разных марксистских течений. Идеологическую противоположность им составляли «консервативные революции» вроде итальянского фашизма, немецкого нацизма, разнообразных этнонационализмов, иранского или более поздних радикальных форм исламизма.

По моему мнению, ХХ столетие завершается – а следующее начинается – с распространения новых форм политических революций, которые пока называются «карнавальными», «цветными» или «бархатными». Эти названия – суррогаты научных терминов, скорее свидетельствующих о нашем непонимании, чем именно были революции в Чехословакии 1988-89 года, в республиках СССР 1991 года, в Грузии 2003 и на украинских «майданах». В этих процессах одновременно проявляются как тенденции к демократизации и эмансипации, так и распространение консервативно-революционных практик ХХ века, а также характерная для начала XXI века склонность к дисфункциональности демократии.

Поэтому, метафорой ХХ столетия я бы назвал именно противостояние прогрессистских и консервативных революционных идей и практик. Начало и завершение этого противостояния, по большому счету, совпадают с эпохой «ХХ век». 

6. Одной из движущих идей важнейших социально-политических процессов было понятие социальной эволюции и уверенность в неизбежности общества социального равенства – социализма (или даже «коммунизма»). Социалистические идеи в разных интерпретациях зачастую были важными не только для политических движений, но и для художественного творчества в прошлом. Однако распространено мнение, что «Эпоха социализмов» началась и закончилась с ХХ веком?

«Эпоха социализмов», действительно, в значительной степени совпадает с началом ХХ века. Однако вряд ли эта эпоха закончилась в 2000 году. Китай представляет новую форму «реального социализма», который связан с марксистской революции в прошлом, но имеет и свою модель современного развития, на которую ориентируется часть народов мира (в частности, в Африке, Латинской Америке и Юго-Восточной Азии). Мощные нереволюционные социал-демократии Скандинавии, социально-ориентированные системы Канады и Германии показывают другие направления в целом социалистического или социал-демократического развития. Социалистическая перспектива также представлена «новыми левыми», «зелеными» и лево-либеральными движениями, которые еще, кажется, сыграют свою важную роль в XXI веке.  

7. Тоталитарные движения Западной Европы как фашизм, национал-социализм, многочисленные право-радикальные направления, кажется, были лишь реакцией на войны, социальную депрессию и экономическое отставание. В силу этого они не имели должного концептуального наполнения. Как Вы думаете, правый радикализм был реакцией на социальные эксперименты и идеологию левых, на «коммунистическую угрозу», либо же черпал свои идеи в консервативной политической мысли? Чем был национализм ХХ века, синтезом идеологий или отдельным, самостоятельным явлением?

Социалистические и национал-консервативные движения были одинаково важными идеологическими полюсами развития человечества в ХХ веке. Консервативные идеологии и практики были не менее влиятельными, чем «левые» и для государственного строительства, и для обустройства международного порядка, и для перераспределения власти и собсвтенности в глобальном и локальных масштабах. Однако, в отличие от все более изысканных теорий, ориентированных на достижение социальной справедливости и общественного прогресса, разные направления консерватизма мало пользовались теоретизированием. Однако и праворадикальный полюс развивал идеи в спектре от ориентированного на практику революционного консерватизма Церера, Шмитта, или Хомейни до радикальных империалистического, этнонационалистического, расового или мистически-религиозного консерватизмов. 

Если левая мысль переживает кризис с конца прошлого века и находится в поиске нового «большого проекта», то консерватизм переживает свой ренессанс и приобретает все больший вес среди политического и интеллектуального классов Запада, посткоммунистических.постсоветских стран, Индии, Бразилии и многих других стран. Увы, это добавляет энергию демодернизационным процессам во многих обществах мира [3].

8. Кто, по Вашему мнению, был тем писателем, кто лучше все выразил ХХ век?

Не думаю, что таким писателем был кто-то один. По моему мнению, важнейшими писателями прошлого века были мастера слова, способные дать голос тем, кого ХХ век сделал жертвами и своего прогресса, и своих войн. Эта способность прослеживается – но отнюдь ими не исчерпывается – в произведениях Стейнбека, де Бовуар, Солженицына, Кизи, Грасса или Найпола. Именно они, и писатели вроде них, препятствовали окончательной потере гуманности и подрывали эффективность тоталитарных попыток своими обществами в прошлом веке.

9. Часто говорят, что ХХ век был безумным временем, когда господство рационализма приводит к конструированию оружия массового уничтожения и упорному уничтожению человеком себе подобных. Открытия в военной сфере вели за собой все остальные, ставшие основой общества потребления (электрочайник, микроволновая печь, интернет и проч.). Может быть, ХХ век был милитарным, а не гражданским? 

Глобальная инфраструктура войны (милитаризма) и мира (гражданственности) достигла в ХХ в. неслыханного уровня эффективности. Смысловые наполнения этой эпохи в политико-онтологическом измерении задавались именно тем, что человечество, благодаря научно-технологическому прогрессу, получило возможность проводить тотальную войну и уничтожить все живое на планете. В то же время, политико-правовой прогресс позволил распространить такие идеи и практики, которые предотвращали войны, распространяли правовой способ разрешения конфликтов и уменьшали неравенство между различными обществами. Оружие массового поражения и Совет безопасности ООН – это, собственно, то, что по-своему символизирует рамки реализации противоречивых тенденций ХХ века.

10. Обратимся к вопросам соотношения государства и экономики. По мнению «австрийской школы» экономистов и философов, минимальное вмешательство государства в экономическую сферу предотвращает возникновение тоталитарных и радикальных движений. Как ответил ХХ век на вопрос о вмешательстве государства в экономические дела, и не угрожало ли такое вмешательство демократии?

В ХХ веке государство как комплекс институтов значительно стандартизировался: сегодня около 200 устойчивых государств планеты имеют приблизительно похожее институциональное устройство и способы легитимации своих режимов. Представление о государстве, выраженные в целом ряде идей и текстов – от Конвенции Монтевидео (1933) до теорий конституционной демократии, социально-ответственного государства и неолиберального правительства в 1990-х –привели к практикованию нескольких моделей существования политических сообществ (конфедерация, федерация, национальное государство, иногда еще классовое государство ), которые, при этом, имеют почти одинаковые общие правила сосуществования (в рамках ООН, с несколькими исключениями вроде непризнанных государств или государств-изгоев). 

Примерно до 1990-х эти государства обустраивались так, чтобы формально усложнить захват власти одной политической группой. Нормой стало разделение на ветви власти, разграничение прав и ответственности центрального и местных правительств, различение частной и публичной сфер. Однако неформальные институты в условиях коррупции подрывают эффективность этого устройства, продвигают «реальную политику» «властной вертикали» и способствуют упадку демократии, о котором уже говорилось выше.

Прошлый век по-своему было эпохой институциализирования не только публично-правового разделения, но и эффективных неопатримониальных сетей, кланов. ХХ век не справился с задачей установления моделей надлежащего госуправления, которые бы не поддавались коррумпирующему влиянию частных интересов. Учитывая это, в XXI веке перед нами чрезвычайно широкое пространство для политической креативности человечества, а достижения прошлого века требуют коррекций или серьезной ревизии.

11. Тони Джадт писал, что забвение, неумение учить уроки истории – образом жизни ХХ века. Люди прошлого века старались забывать коллаборационизм, геноциды, лишения, репрессии… По этой логике, начало XXI века, когда последние участники прошлого постепенно исчезают, – это постоянное упоминание и напоминание, или же наш век будет временем такого же забвения?

Действительно, XXI века начинается вместе с созданием новых институтов управления коллективной памятью. Однако эксперименты с коллективными памятью и забвением активно проводились уже в ХХ веке. Системы пропаганды и стратегии рекламы и массового искусства направляли свое внимание на групповую память и сто лет назад. В прогрессистских обществах основное внимание направлялось на забвение и замалчивание «неудобных» фактов прошлого. Консервативные общества основное внимание уделяли «правильному припоминанию». Однако и те, и те в политическом управлении прошлым балансировали между стратегиями забывания и памятования. По сравнению с современностью, ХХ столетие – это время еще достаточно наивных форм ко-меморации и ко-обливиации. Кажется, наше время переплюнет токсичность коллективной памяти прошлого века.

12. Можно много спорить вокруг этого тезиса, но среди философов бытует шутка, что ХХ век определили Маркс, Ницше и Фрейд, каждый по-своему. Но говоря о социально-политическом измерении, именно марксизм оказался тем идеологическим учением, которым охотно пользовались как тоталитарные движения, так и сторонники либерализма. Будет ли и наше столетие – веком марксизма или социального детерминизма, стремящегося объяснить социальные явления причинно-следственными связями?

Действительно, социальный детерминизм – в марксистской и национал-консервативной формах, в научном мышлении и популярных верованиях – достиг пика влияния на общественно-политические процессы в ХХ веке. Однако и формы интеллектуального и политико-правового сопротивления ему развивались достаточно активно, как в либеральной мысли, так и в западном марксизме и даже в либерально-консервативном лагере. 

В прошлом столетии совершенствование Системы и научно-технические достижения имели сокрушительный для жизни и свободы человека потенциал, что сделало социальный детерминизм еще более опасным, чем он был до того. Однако, учитывая теоретические дискуссии первых двух десятилетий ХХI века, я скептически настроен в отношении влиятельности марксизма. По моему мнению, в обществах всего мира идет упрощение идейных оснований политического действия. «Спрос» на новые и старые теории, которые направляли развитие национальных сообществ, низкий – и продолжает снижаться. Более заметное идейно-теоретическое развитие, по-моему, происходит в суб и над-национальных контекстах. Я связываю мышление в терминах малых сообществ и человечества с реальными перспективами для эмансипации и противостоянию соцдетерминизму нашей эпохи. Национальные сообщества же стремятся к повторению пройденного, утратив способность к политическому и социальному творчеству. 

13. Историки в ХХ веке переживают неприятную эволюцию своей роли от «искателя истины» и «национального будителя» к «производителю знаний» и «публичному интеллектуалу». Количество профессиональных историков выросло в десятки раз, однако, вопреки этому, политики могли злоупотреблять «исторической аргументацией», ведя к перекройке границ, геноцидам, локальным и мировым войнам. Это также вело к тому, что росли сомнения в познавательной способности исторической науки: «после Аушвица, историю нельзя рассказывать». Обесценилась ли история в ХХ веке?

Что касается ценности истории, ХХ век был в этом плане неоднозначен. Для европейской континентальной философии и методологии истории это было время прозрений. Вместе с тем, англо-американская философия создала немало сильных аисторичних систем. Во второй половине ХХ века значительное развилась исламская историческая мысль. 

Вместе с тем, это идейное наследство, кажется, не пользуется спросом современных интеллектуалов. В XXI столетии публичность и интеллектуальность расстаются: творчество интеллектуалов возможно скорее в условиях выпадения из публичных дискуссий в «дискурсивные гетто» (или заповедники?).

Эмоции и симулятивная визуальность препятствуют старым дискурсивным средствам интеллектуальной работы. Поэтому и способы деятельности публичных интеллектуалов должны меняться. От жанров работы Ясперса, Бурдье, Фуко или Джадта видимо нужно переходить к тем жанрам, в которых работают Марк Квин, Ай Вэйвэй, Марина Абрамович, или украинские визуальные интеллектуалы, вроде Никиты Кадана или Евгении Белоцерковец. Эти новые жанры создают визуальные поверхности, способны продолжать сопротивление насилию и дегуманизации нашего времени.

Освенцим и ГУЛАГ – вызовы, которые формировали и на которые отвечали прошлые поколения, люди индустриального модерна. Нам же должно делать свое: разбираться с расстрелом на Майдане, пожаром в Одессе, войной на Донбассе, строительством новых стен по всей Европе. И в этом деле ценность и обесценивание истории будут одинаково важны, впрочем, как и в прошлом столетии.

14. Подчинялось ли то время законам или нарушало их? Я веду речь о законах регламентированного общества, производства, основанного на практическом применении и расчетливости, общества потребления, с его излишками накоплений и долгов. Было ли это время, когда не действовали универсальные социально-экономические законы, а большую роль играли детали и случайности?

Роль научных законов преувеличивалась. Хаос, который мы пытаемся упорядочить в коллективном воображении современности средствами культуры, языка и логики, как упорядоченный и предсказуемый, от этого не теряет своей непредсказуемости и непонятности. В эпоху Просвещения стало нормой и распространилось по миру представление о том, что Разум «просвещает тьму» и «упорядочивает хаос». И в XIX-ХХ вв. это привело к коренному изменению коллективного действия человечества, обществ и отдельных индивидов. Вместе с тем, критика Просвещения справа, слева и изнутри показывает, что хаос не изменился от массового распространения просветительских надежд. Готическое мироощущение, наверное, самое реалистичное. Ницше, Фрейд, Шестов, Хайдеггер, Шрединґер и Батай передавали это мироощущение очень точно.

15. Зачастую ХХ век описывают как время преодоления языка. Борьба за политическое господство перешла в область языка. Языковедение выделилось в отдельную научную дисциплину, национальные языки получили свой особый статус. Но при этом происходило вторжение визуального опыта, все большей влиятельностью пользовалось восприятия мира при помощи зрительных эффектов фотографии, кино, телевидения, сектора развлечений, в котором визуальное сочеталось с аудиальным, а многоязычие становилось неизбежным. Был ли ХХ век – временем поиска опыта вне языка?

Как и во многих других измерениях, ХХ век – это время, определенное противоречием между языковой и визуальной коммуникации. Взрыв лингвистических исследований, возникновение невероятной по своей мощи аналитической философии языка, беспрецедентное уничтожение малых языков и появление семи глобальных языков – все это события, выражавшие трансформацию природы языковой коммуникации в прошлом столетии. Учитывая это многоязычие касается именно «важных языков», то есть языков, на которых происходит глобальная коммуникация. В языковом измерении, в конце ХХ века мы живем в совершенно новой ситуации, гораздо более бедном многоязычии. Однако во второй половине века возникает и другая сила – визуальная культура, которая создает новую реальность (о которой я уже говорил выше). Поиск баланса между противоречиями языковой и визуальной доминант будет, вероятно, определять наше время. 

Что касается поисков опыта за пределами языка, то этот тренд был характерен для второй половины именно ХХ века [4]. Современная философия тогда была связана как с выходом мышления за пределы опыта, как и с преодолением мышления в бинароности субъект-объект. Этот прорыв открыл новую страницу в жизни философии и человека, которую именно мы призваны заполнить смыслами и образами.

16. Считается, что прошлый век – время расцвета книжной культуры, завершившееся при этом постепенным «умиранием» книги как бумажного носителя информации и массового книгоиздания, а также снижения потребности в чтении. Неужели бумажная книга умирает и остается в ХХ веке?

Да, бумага и книга – слишком консервативные «носители» информации. Вряд ли книга как таковая исчезнет совсем, но она уже начинает терять свое центральное положение в культуре. Вероятно, книжная культура займет место маргинального «уклада» для ценителей и жителей «интеллектуальных гетто». И да, массовая книжность – феномен прошлых веков.

17. Кто был самым выдающимся философом ХХ века?

Самый?… Такого не было. 

По моему мнению, ХХ век в философском измерении будет помниться в связи с тремя фигурами – Витгенштейном, Хайдеггером и Делезом.

Витгенштейн выражает неустойчивость мысли этой эпохи. Его эволюция от поиска абсолютной достоверности значения к признанию многообразия и невыразимости мира задает рамки мышления ХХ века.

Хайдеггер – мыслитель, чья эволюция начинается с выражения опыта бытия в мире и завершается внефилософским общением с единственным бытием как таковым, с Тем, что было до Сотворения Мира. 

Наконец Делез формулирует такой способ мышления, который подрывает абсолютный фундамент Модерна. Признавая различение первичным, а единство производным, французский философ завершил ХХ век и перебросил мостик в новую эпоху мышления. 

18. Вечный вопрос о соотношении власти и интеллекта. ХХ век было временем конформизма, иллюзий и увлечений. Из-за этого образовывались интеллектуальные ниши, запретные темы, сомнительные открытия. Проблема освобождения человека интеллектуального труда стала одной из основных. Был ли ХХ век временем научной эмансипации, или же наоборот – контролируемости и интеллектуального ограничения?

И на этот вопрос я отвечу отрицанием дизъюнкции. ХХ век – это период напряжение между эмансипацией разума и его подчинением. С одной стороны, возникает «расколдованный мир» Вебера и «мир без тайн» Ясперса. А с другой, мир просчитываемых манипуляций массами и индивидами. Это столетие состоялось и в уверенности, что мир прозрачен и понятен (вызывше невероятное развитие наук), и в создании технологий манипуляции разумом, его контроля. 

19. Вопросы, которые формулировал ХХ век перед человеком, по-особому выделяли это столетие: тут и прорыв в научно-техническом прогрессе и человеческом самопознании, и угроза физического и морального уничтожения человека, и искусственный интеллект, и экологические катастрофы. Создается впечатление, что прошлое столетие века – это время симуляций, заменителей и катастроф?

Если уж чем-то прошлый век и выделялся, то тем, что именно тогда возник риск самоуничтожения человечества. Но это время также характеризуется созданием учреждений, которые способны хотя бы отчасти предотвращать катастрофы и уменьшать вред от них. Впрочем, ХХ век завершается разрушением этих механизмов. Новая эпоха – наше время – должна создать более эффективные механизмы. Надеюсь, мы будем умнее наших предшественников.

20. ХХ век закончился, а человечество беспокоят все же те же угрозы: империализм, национализм, социалистические идеи… Великие научные открытия и гуманитарные катастрофы не изменили основные подходы в политике или общественной жизни?

Похоже, что несмотря на большие трансформации обществ и культур, мир в котором живет человек и сам человек не изменились и в ХХ в. Даже «квартирный вопрос» ее не изменило. 

Однако важно указать, что политика и общество изменились за прошедшее столетие очень сильно. Изменились и к лучшему, и к худшему, как я пытался показать выше. XXI в. начинается упадком чистых форм демократии и авторитаризма, вызванных кризисом институтов, изобретенных в ХХ веке. Поэтому начинается эпоха новых экспериментов в политическом строительстве, в правовой реорганизации глобализированного мира, в достижении устойчивой социальной справедливости и в современном искусстве.

Примечания

1. Lennart Brunkert, Stefan Kruse & Christian Welzel (2018): A tale of culture-bound regime evolution: the centennial democratic trend and its recent reversal, Democratization, DOI: 10.1080/13510347.2018.1542430.
2. См. о концепции «полного» или «заполненного мира» в: Ernst Ulrich von Weizsäcker, Anders Wijkman (2018). Come On! Capitalism, Short-termism, Population and the Destruction of the Planet. A Report to the Club of Rome: Fr./M.: Springer.
3. Yakov Rabkin, Mikhail Minakov (eds). (2018). Demodernization: The Future in the Past. Stuttgart: ibidem.
4. Больше об этом см.: Михайло Мінаков (2007). Історія поняття досвіду. К.: Парапан.